Убийство на 45 оборотах - Страница 2

У него перехватило дыхание, и он поднялся. Ева, все так же лежа, подняла к нему лицо, не смыкая губ. Ее помада размазалась по подбородку кровавой струйкой. Она была бледна, отрешена, словно умерла у него в объятиях. А он был счастлив, диким и печальным счастьем.

— Я тоже, — сказал он, — я тоже его ненавижу.

Они посмотрели друг на друга. Чёрные глаза. Зеленые глаза. В зрачках Жана загорелись первые вечерние огоньки. Он приник лбом к ее лбу.

— Ева, — произнес он. — Любовь моя… горе мое…

Его распирало от слов, которые он не осмеливался произнести. Он хотел бы сейчас избавиться от всех своих слабостей. Он хотел бы, чтобы она все узнала о нем, но чувствовал, что излишняя интимность может погубить любовь. Сдержанность — тоже ложь?

— Мука моя… — сказал он и заметил уже веселее: — Смотри, уже восемь. Через час концерт, надо выходить. Ты останешься в этом платье?

Ева вдруг улыбнулась. Она уже забыла о своем муже, а может, и о любовнике. Она готовилась петь. Ева уже завораживала публику своим грудным голосом, «переворачивающим души и сердца», как любил повторять Лепра. Она выводила припев его новой песни «Вот и ноябрь».

— Ладно, — решилась она. — Останусь в этом платье.

— Ты в нем как гризетка.

— Вот и прекрасно!

Одним взмахом карандаша, даже не посмотревшись в зеркало, она нарисовала себе тонкогубый ротик, ставший уже знаменитым. Карикатуристы прочно завладели им: извилистая линия, два штриха вразлет, ямочки, легкий мазок, намечающий нос (по парижской моде), и тяжелые глаза под полуприкрытыми веками. Эта картинка возникала повсюду: на стенах, в газетах. Она, должно быть, уже преследовала моряков, заключенных и школьников. Не избежал этой участи и Лепра.

— А эта Брунштейн, — сказала Ева, — просто потаскушка.

— Будь справедливой, детка. Твой муж имеет право…

— А, я понимаю его игру. Он хочет меня изничтожить, вот и все. Он напишет для нее сначала одну песню, потом еще… Ты же знаешь публику. Достаточно, чтобы проскочила одна песня, затем пройдут и все остальные. Она станет звездой. Ей двадцать три года. Рожа торговки, но она умеет себя подать. А я стану знаменитой старушкой. Обо мне будут вспоминать на официальных церемониях. Повесят крест. И все кончится. И ты тоже кончишься. Разве что согласишься аккомпанировать этой шлюхе.

Лепра привык к сменам ее настроения.

— Подожди, милая. Я тебе не враг. Ты что, правда думаешь, что я мог бы тебя бросить?

Она рассмеялась, но смех этот внезапно превратился в хриплый стон.

— Ты мужчина, — сказала она.

Он раздраженно пожал плечами.

— Я тоже начну писать песни. Подумаешь, дело.

— Дурачок! Ты недостаточно народен. Посмотри на себя.

Она схватила его за запястье и потащила к зеркалу.

— Ты создан, чтобы играть, и это не так уж мало, между прочим! Только такое чудовище, как мой муж, может изобретать всю эту чушь про осень и про любовь, да так, чтобы сердце сжималось. Ты ведь не такой… Но тебя ждет успех. Даю слово.

— В ожидании оного буду аккомпанировать тебе.

Он тут же пожалел о сказанном. Ева медленно закурила сигарету. Выдохнула дым далеко перед собой, как мальчишка. Рассердится?

— Вот видишь, — сказала она, — ты тоже бываешь злым.

Он проворчал упрямо:

— Я зол, потому что беден.

— И, конечно, сам хочешь выпутаться. Лучше умереть, чем быть обязанным.

Она заговорила другим тоном, положив ему руку на плечо:

— Послушай меня хоть разок. Я знаю тебя, словно ты — творение моих рук. У тебя есть талант, честолюбие, это нормально. Ты видишь, что мой муж заработал себе состояние своими песнями. Вот и ты теперь жаждешь сочинять. Так вот, не надо. Все, что ты пишешь, никуда не годится, потому что в этом нет тебя, Лепра. Видишь, я говорю вполне откровенно. Твои песни напоминают то Франсиса Лопеса, то Ван Пари, то Скотто. А исполнитель ты замечательный. Да, я знаю, концерты на дороге не валяются. Но подожди, предоставь дело мне. Я добуду тебе Ламуре или Колонн. У меня еще есть связи.

Это была уже другая, многоопытная Ева, она говорила холодно, решительно. Он терпеть не мог эти материнские интонации и вообще ее манеру распоряжаться его жизнью. Плевать ему на концерты. Несколько вызовов, хвалебные заметки, пустые комплименты… У него есть будущее… Большое будущее… Потрясающий темперамент… и в итоге — забвение. А песни у всех на устах. Ты чувствуешь, как они живут рядом с тобой, они обрушиваются из динамиков на толпы зрителей, их насвистывают на улицах, в метро, на скамейках в парке… Вот проходит, напевая, женщина, мычит мелодию лифтер с жевательной резинкой во рту. И все эти незнакомые люди вдруг становятся твоими друзьями! Они убаюкивают себя нотами, которые ты, продвигаясь наугад, сумел собрать воедино, потому что свет был так мягок в тот вечер или ты мечтал о чем-то… сам не знаешь о чем…

— Ты слушаешь меня? — спросила Ева.

— Да… я тебя слушаю.

— Я хочу, чтобы ты стал большим художником.

— Пошли. А то опоздаем.

Он вышел первым, предварительно выглянув в коридор.

— Боишься, что тебя увидят? — заметила Ева.

Он не ответил. Он снова замкнулся в своем смущении и вечной подозрительности. Он вернулся на свое место, он снова стал лишь тенью звезды. Они прошли по гостиничному холлу. Их тут же узнали. Все головы повернулись к Еве. Она привыкла к подобным знакам внимания. А он — нет. Он желал их и презирал одновременно. Он тысячу раз давал себе клятву, что обязательно добьется поклонения, чтобы потом отринуть его от себя. Он жаждал одиночества, которое приковывало бы к себе взгляды.